Некуратор, нехудожник, волонтер тысячи фестивалей, дизайнер, коллекционер уличного искусства. Алек Девятаев известен всему креативному сообществу Екатеринбурга, но даже он сам не может сказать, чем конкретно занимается. Он помогал организовывать «Карт-Бланш», приложил руку к созданию десятков выставок и уличных работ. Вы точно видели его надпись со стихами Данте в «переходе Цоя» на Плотинке. А еще он уже пять лет собирает у себя дома искусство: картины, скульптуры и даже кусочки стрит-арта.
It’s My City побывал в гостях у Алека, познакомился с его коллекцией и поговорил о золотом веке екатеринбургского стрит-арта, его собственных работах и о том, почему он решил не уезжать из города в нынешних реалиях.
Фото: Елена Елизарова / It’s My City«Захотелось иметь искусство дома, а не только видеть его в музеях»
— Как давно ты собираешь коллекцию? Что успел собрать к нынешнему моменту?
— Я начал собирать ее в 2018 году. Тогда я особо ничем не занимался, существовал в городе, а не жил, сидел дома за компьютером. А потом узнал, что у нас, оказывается, какие-то галереи есть и Уральская индустриальная биеннале какая-то, «Стенограффия». И я понял, что в городе проходит много классного, начал постепенно со всем знакомиться как зритель и даже немного участвовать.
Тогда же я впервые сходил на «Ночь пожирателей рекламы», которая проходила в «Главном проспекте». Там были Виталий и Анна Черепановы с их акционом (от слова «акция») «Кости», они продавали работы художников из Перми, Екатеринбурга за кубики: сколько выпадет на кубиках, столько ты платишь за картину. И тогда я купил работу Саши Баженова за 4 кубика. Мне выпала самая большая сумма из возможных — 5 565 рублей, но даже это было недорого.
Картина Александра Баженова. Фото: Елена Елизарова / It’s My CityЭта работа пробудила во мне первое желание приобретения. Мне захотелось иметь искусство дома, а не только видеть его в музеях, хотя о коллекции я еще не думал.
На «Стенограффию» в 2018 году волонтером я не попал, но тогда начался «Карт-бланш». А потом в 2019 году Слава ПТРК позвал меня в оргкомитет фестиваля. Каждый раз, общаясь с новым художником, открывая новый мир, я понимал, что я хочу быть частью этого мира. Но у меня никогда не было желания создать личный бренд и развиваться как художник. И я подумал: а что, если я буду приобщаться к этому миру через приобретение их работ?
Работа художника Владимира Абиха. Фото: Елена Елизарова / It’s My CityУличное искусство в этом удобно, что можно взять небольшую его часть и принести ее домой. Уличные художники говорят, что они отдали свою работу улице, теперь она живет там своей жизнью, как 18-летний ребенок, которого ты выпускаешь в этот мир, ты его уже не контролируешь.
Ко многим работам Алек подходит практично: картину из галереи «Свитер» он использует как столешницу, а плитку «Смелость» Риты Хаак — как подстаканник. Фото: Елена Елизарова / It’s My CityКогда я общался с авторами работ, подумал, а почему бы мне их не поддержать, купив у них что-то, таким образом познакомиться с ними поближе. Так, например, я познакомился с Ритой [Хаак]. Наверное, в моей коллекции больше всего ее работ. Она просила меня помочь с цветами, в итоге подарила мне два цветка.
Фото: Елена Елизарова / It’s My CityТак я и стал обрастать работами: мне то дарили, то я сам приобретал, то я брал с улицы. В 2020 ковидный год я начал обрастать ими стихийно: состоялась первая «Маргинальная ночь» (фестиваль андеграундного искусства — прим. ред.), где я перезнакомился с огромным количеством художников.
Недавно я понял, насколько большая у меня коллекция. В этом году в «Ночь музеев» я делал выставку «кАЛЕКция» в «Архитекторе», где показывал собранные вещи. Получилась коллекция из 30 работ. Это не мало и не много, но пришлось заказывать «газель», чтобы их перевезти.
«Курлык» Сергея Ермакова (Code501). Фото: Елена Елизарова / It’s My CityЯ как-то задумывался: что я заберу с собой, если случится пожар. Но решить это невозможно, каждая работа чем-то отличается, каждая сопряжена с какой-то историей из жизни. Эта (Алек показывает на картину Ромы Бантика на стене над головой — прим. ред.) — самая дорогая по стоимости в моей коллекции. Она называется «Смелость»: на ней написано слово смелость на разных языках.
«Смелость» Ромы Бантика. Фото: Елена Елизарова / It’s My CityЭту подарил мне Сергей Ермаков (более известен под псевдонимом Code501, многие могут знать его по фигурам с голубиными головами — прим. ред.) за то, что я вернул ему работу, «курлыка», которую я нашел на улице. Каждая ценна по своему. Я люблю всех своих «детей»!
Фото: Елена Елизарова / It’s My City«Я идеальный волонтер»
— Ты говорил, что до 2018 года работал, искусством как таковым не интересовался. Расскажи, чем ты занимался?
— Кем я только не работал. Мы в Фонде городских инициатив пытались как-то описать все мои профессии, их получилось около 25. Я учился на дизайн костюмов. Пошел после учебы работать официантом. Поработал официантом, стал менеджером ресторана, но понял, что быть начальником не мое, и уволился.
Устроился на работу в «Баско пати» (екатеринбургский секонд-хенд — прим. ред), решил, что буду продавать одежду, раз я до этого занимался одеждой. Проработал кассиром, стал старшим кассиром, потом администратором, а через два года после трудоустройства меня назначили директором трех магазинов. Но вспомнил, что руководить — это не мое, снова уволился.
Фото: Елена Елизарова / It’s My CityЯ люблю работать, я исполнительный, но после увольнения с последнего места работы я понял, что фриланс и проектная деятельность подходит мне больше. Правда, мне хочется работать не на себя, а на проектах и помогать их реализовать. Поэтому я идеальный волонтер.
Также работаю в клубе «Куб», мою полы и убираюсь. Очень этим горжусь, потому что эта работа ничего у меня не отнимает, а только дает. Правда, в «Кубе» я мою полы, а дома — нет. Еще работаю в Фонде городских инициатив.
— Ты учился на дизайнера одежды. Сейчас ты не шьешь?
— Нет, я понял, что это мне неинтересно. Но одежда — это то, как мы транслируем свой внутренний мир во внешнюю среду. Если бы это было не так, все бы ходили в холщовых платьях или в брюках. Но каждый хочет самовыразиться. У кого-то настроение плохое — он одевается в черное, а у меня настроение шокировать людей на Юго-Западе, поэтому я шью огромное оранжевое пальто. Я бы не стал шить черный фрак, так как я хочу показать какую-то эмоцию, хочу, чтобы было интересно.
Фото: Елена Елизарова / It’s My CityХотя даже на мужчину в строгом костюме, идущего по улице, будут пристально смотреть. А я в плаще и в шляпе... Я одевался так всю жизнь, с Нягани (родной город Алека — прим. ред.), но там с этим было сложно. Наверное, поэтому я быстро бегаю. А здесь, в Екатеринбурге, все нормально.
Когда мне говорят: «Алек, ты классно выглядишь», это для меня очень сильный комплимент, так как это подтверждение моей профессиональной деятельности. Это значит, что я не пошел в масс-маркет и подобрал одежду, а реально приложил усилия и сделал себе образ. Даже когда я делаю комплименты, для меня важно оценивать скил человека, а не то, что ему было дано природой.
Фото: соцсети Алека Девятаева«Древней меня еще не тлели кости»
— Я не окончил художку. Я могу повторить все, что находится в моей квартире, поэтому меня частенько зовут на проекты, где что-то нужно отреставрировать. Но сам я не рисую: я не обладаю «свободной рукой», мне тяжело даются абстракции, я могу только повторять. То есть что-то нарисовать, следуя полету фантазии, я не могу, а спроектировать что-либо, используя точные данные и характеристики, для меня довольно просто. Поэтому для меня особенно ценны работы других художников, которые все это умеют.
На улице я тоже люблю копировать, переделывать, интегрировать. Например, для пиара «Маргинальной ночи» я сделал точную копию работы Ильи Мозги с Лениным.
Справа – работа Ильи Мозги, слева – работа Алека для «Маргинальной ночи». Фото: соцсети «Маргинальной ночи»Или, например, могу поиграть с пространством: на баннере музея «Россия — моя история» я переделал на «Россия — моя истерия». То есть люблю работать с тем, что уже дано, не придумывать что-то новое, а подмечать закономерности и подчеркивать их.
Фото: соцсети «Маргинальной ночи»На улицах Екатеринбурга, наверное, я нарисовал около двух десятков работ. Какие-то вы наверняка видели, какие-то нет, а какие-то видели, но не знали, что это сделал я. В 2019–2020 году передо мной встал вопрос анонимности. Для меня анонимность — это не подписать работу каким-то псевдонимом. Ведь если рисует Бэнкси, мы знаем, что это его работа, потому что он их выкладывает в соцсетях. А анонимность — это когда работа живет самостоятельно и ты вообще не знаешь, кто ее автор. Мне важно, чтобы работа говорила сама за себя.
У меня есть несколько работ, о которых люди знают, что их сделал я. Одна — это переход на Плотинке с моим переводом стихов по «Аду Данте». Я сделал ее специально для однодневного фестиваля «Переход» и не было смысла скрывать свое имя. Другая — группа работ, которые я сделал для пиара «Маргинальной ночи». Половины уже нет, но все осталось в соцсетях проекта.
Фото: Саша Зубковский / It's My CityЕсли ты готов выйти на улицу, то это уже своего рода политическое заявление, иначе ты бы просто сидел дома. Поэтому ты должен быть готов ко всему, к любой реакции со стороны улицы. Это живая и даже агрессивная среда.
Если к тебе подойдут полицейские, то это один из лучших раскладов (до 2022 года), потому что ты либо заплатишь штраф, либо тебе просто скажут все убрать. А если подойдут какие-то гопники или просто агрессивно настроенные люди, то это уже выматывает. То есть ты знаешь, что ожидать от полицейских, они решают проблему в правовом поле. Правда, ничего не могу сказать, что изменилось в этом плане с 2022 года, так как с тех пор я пока не сделал ни одной работы.
Если уничтожили [арт] — ладно. Очень быстро это произошло буквально с двумя-тремя работами, остальные настолько удачно вписались в пространство, что люди не понимают, что надо их убрать.
Фото: соцсети «Маргинальной ночи»Сейчас я сконцентрировался на том, чтобы помогать другим художникам. Наверное, так проявляется кризис среднего возраста: у меня ни машины, ни квартиры, я ничего в этом мире пока не оставил. А сейчас я помогу художницам с проектом и так оставлю свой след. У художника, которому я помогаю, есть потребность реализоваться, у меня этой потребности нет. Таким образом я работаю в арт-резиденции «Лето на заводе».
Я помогал не только действующим художникам, Илье Мозги, Лене Шубенцевой, Славе ПТРК и другим, но и тем, кто никогда не рисовал на улице. Таким примером был нефестиваль «Штабель». Некоторые боятся, что там к ним подойдут полицейские, гопники, что надо научиться в руках держать баллон. Но потом люди вливаются, им нравится, они понимают, что можно пользоваться привычными техниками. Если взять тот же «Карт-бланш», то его идея — вернуть уличных художников из галереи снова на улицу, а идея «Штабеля» — вывести тех, кто для улицы не был готов.
Работа «Пусть говорят» Юлии Антоновой для нефестиваля «Штабель». Фото: Арина Распутина / It's My City
Работа «Новый герой» Горе Егора для нефестиваля «Штабель». Фото: Арина Распутина / It's My CityЗакончился ли в Екатеринбурге золотой век стрит-арта
— Пару лет назад ты говорил, что золотой век екатеринбургского стрит-арта пришелся на 2015–2016 годы. Ты до сих пор так считаешь? Какой эпохой тогда можно назвать нынешнее поколение стрит-арта? Если уже не золотой, то какой?
— Это моя особенность мышления — находить везде закономерности. На самом деле все, так и есть. 2015 и 2016 годы — это Илья Мозги, Слава ПТРК, Тимофей Радя, Владимир Абих, Злые. Это четвертая биеннале, когда придумали целый дворик для того, чтобы художники реализовывали свои работы. А «Свитер» — некий апофеоз.
Сейчас многие спорят, умерло ли уличное искусство или стрит-арт, потому что якобы остался только один паблик-арт. Раньше было больше остросоциальных проектов, причем с очень сильной критикой власти. Сейчас это тоже есть, но это уже совсем опасная история и в России такого рода работ становится меньше.
Вторая ветвь, по которой развивается стрит-арт — это уход к современному искусству. Например, у Славы ПТРК есть последняя «черная» серия, где он рисует кубы, круги... Это что-то непонятное, но отзывается эмоционально. Мне кажется, именно таких проектов стало больше.
Но сейчас, если проводить аналогию, идет серебряный век. Является ли он таковым на самом деле, я не знаю.
Фото: группа галереи «Свитер» во «ВКонтакте»
Фото: группа галереи «Свитер» во «ВКонтакте»«В 2022 году всем было уже не до искусства»
— Как началась твоя история с «Маргинальной ночью»? Почему, на твой взгляд, в итоге команда распалась и «Ночи» больше нет?
— Было много предпосылок для появления «Маргинальной ночи». Мы были смотрителями и медиаторами пятой, лучшей, на мой взгляд, биеннале, мы познакомились друг с другом, мы были настолько крутыми, что делали свои проекты и интервенции прямо на выставках. И когда эта огромная машина биеннале несется три с половиной месяца, а потом все заканчивается, тебе все равно очень сложно остановиться, ты по инерции хочешь продолжить движение.
Мы все собрались — Андрей Голденков, я, Лада из Фонда городских инициатив, Сема Комлев и Руслан Комадей. Это условный основной костяк. В Екатеринбурге есть «Ночь музеев», «Ночь музыки», «Ночь искусств», «Ночь городских инициатив», а Руслан предложил сделать свою ночь, только «маргинальную». Поэты бы читали свои стихи в кустах, под мостом играл бы гитарист, искусство было бы не выхолощенное, а андеграундное.
Заброшенный дом на Бажова, в котором находилась основная выставка «Маргинальной ночи». Здание уже снесли. Фото: Марина Молдавская / It's My CityЦелью было перемешать сообщества музыкантов, поэтов, художников, литераторов, познакомить их друг с другом и показать, что можно сделать крупный проект, фестиваль почти с нулевым бюджетом. Мы потратили всего 700 рублей, заказали «газель». Друг с другом перезнакомились.
Одна из комнат выставки на «Маргинальной ночи». Фото: Марина Молдавская / It's My CityНо мы были не защищены [от конфликтов], пусть это абсолютно горизонтальная история. Да, у нас были общие внутренние ценности, но люди мы все равно разные. Поэтому так получилось, что мы распались, разделились на две большие части. На мой взгляд, [«Маргинальная ночь»] была хорошим стартом для многих художников, например, Дане Маевскому, Софье Содерберг. Мы свою задачу сделали и разбежались
В 2021 году мы пробовали повторить [«Маргинальную ночь»], но это был формат однодневной выставки, а не фестиваль-променад, каким была «Ночь». А в 2022 году всем было уже не до искусства, как и в 2023.
«Маргинальная масленица» в 2020 году. Фото: Марина Молдавская / It's My City«Все, что произошло — это нечестно, несправедливо и больно, но это моя страна»
— В 2022 году я перестал разговаривать и хранил молчание несколько месяцев. Не то чтобы это был эксперимент. Это было не про «смогу ли я». Я знал, что я мог спокойно молчать полтора месяца. Я даже как-то пятнадцать дней не ел. Была ли для меня такая необходимость? Да, наверное была. В 2022 году кто-то ушел в оккультизм, кто-то в религию, кто-то в работу, потому что те события, которые случились у нас в стране, ты не мог контролировать, жизнь как будто идет под откос, ты ничего не решаешь. И из-за того ощущения бессилия, которое накатило на меня весной, я решил, что я буду молчать, пока не захочу заговорить.
Фото: Елена Елизарова / It’s My CityЯ не делал себе поблажек, не разговаривал сам с собой, не разговаривал на выставках, в магазине и так далее. Со временем я так активно стал пользоваться мимикой и жестами, что кто-то со стороны мог подумать, что я начал говорить.
Самым сложным был момент, когда мама привезла кота, потому что не поговорить с котом невозможно. И я даже понял почему. Человек требует коммуникации: если он спросит, как у тебя дела, то он, скорее всего, сам хочет рассказать о своих делах. А кот этой коммуникации не требует, он не проявляет волю поговорить здесь и сейчас.
Фото: Елена Елизарова / It’s My CityЯ не разговаривал восемь недель и сделал для себя два главных вывода. Первый: молчать довольно легко, и со мной на самом деле мало кто хочет разговаривать. То есть со мной говорили только те, кто реально хотели со мной говорить, потому что для коммуникации со мной нужно преодолеть некий барьер, чтобы понимать меня. Только четыре человека в моей жизни хотели по-настоящему со мной говорить.
Второй вывод: чаще всего, что я хотел сказать до периода молчания, это были какие-то колкости и шутки. Ты можешь что-то ляпнуть в общем разговоре, чтобы все посмеялись и порадовались. Но были и колкости или едкие комментарии, которые не напишешь быстро на телефоне и не покажешь [как я это делал, когда молчал], так как момент уйдет. И я понимаю: наверное, это и не надо говорить. И сейчас, когда я уже не практикую молчание, я фильтрую себя, я перестал выкрикивать то, что не нужно.
— Часть твоих знакомых в прошлом году уехали, ты не думал тоже уехать из России?
— Друзей уехало не так много. Я общаюсь с бедными художниками, которые уйдут в лес жить с белками, но не уедут из России, потому что нет такой возможности.
Я думал [об отъезде], но не обстоятельно. Если такая мысль возникала, то я ее отметал. 24 февраля [2022 года] мы прилетели в Стамбул, в первый раз за 10 лет я позволил себе поехать в отпуск. 24 февраля в Стамбуле мы смотрим все эти новости, нам пишут, чтобы мы оставались там, не возвращались в Россию. А я думаю: «Ни фига вы легко к этому относитесь! У меня на карте 15 рублей и 73 копейки. Где я останусь?» Многие из тех, кто уезжал, возвращались обратно, потому что у них заканчивались деньги. А я еще и без знания языка.
Фото: Елена Елизарова / It’s My CityСейчас я думаю, вспоминаю это и считаю, что все равно не уехал бы. Во мне есть какая-то русская черта «Я это перестрадаю!», на коленях, но доползу. Все, что произошло — это нечестно, несправедливо и больно, но это моя страна. У меня нет стремления жить за границей, у меня нет желания там себя реализовать. Здесь же мне есть, чем заняться, сделать что-то лучше.
It`s My City