Исторические события даются непросто не только всем нам, но и русскому языку. Появляются новые слова, меняются правила. Перестройка, распространение интернета, пандемия — все это «эпохи больших потрясений», как назвал их в своем авторском курсе для Ельцин Центра российский лингвист Максим Кронгауз.
В интервью It’s My City накануне своей последней лекции он рассказал, как на русский язык влияют наказания за слова, как речь пытаются очистить от заимствований с помощью новых законов и почему это пока не получается. А еще о том, можно ли избавиться от современного новояза и сможем ли мы быстро забыть все внешне навязанные языковые ограничения, как было после распада СССР.
Максим Кронгауз. Фото: Елена Елизарова / It's My CityМаксим Анисимович Кронгауз — советский и российский лингвист, доктор филологических наук, профессор РГГУ и НИУ ВШЭ. Автор научно-популярных книг «Русский язык на грани нервного срыва», «Самоучитель Олбанского», «Слово за слово. О языке и не только», научных монографий и учебников. Лауреат премии «Просветитель» «за беззаветное служение делу Просветительства».
«Если кто-то допустит ошибку в школе, это будет нарушением закона»
— Со стороны кажется, что состояние русского языка всегда вызывает только тревогу. Ломоносов боролся против заимствований, Чуковского беспокоило засилье канцелярита, сейчас у нас спорят обо всем сразу. А есть ли в языке хоть что-то, что определенно изменилось или меняется в лучшую сторону?
— К сожалению, это нормальная ситуация, когда все недовольны языком, причем именно современным! Вспоминают стихотворение Тургенева о великом и могучем, но никогда не радуются тому, что происходит здесь и сейчас.
Например, вечная проблема заимствований — кто-то ими недоволен, а кто-то считает, что это вполне нормальное явление, что есть влияние глобальной культуры, которую мы воспринимаем через английский язык. Мне кажется, что люди в основном привыкли к заимствованиям и научились с ними справляться, это уже не вызывает такой оторопи, как в 1990-е годы, когда только хлынул этот поток.
А новые вопросы связаны с политкорректностью, с попыткой замен разного рода неполиткорректных слов. Не все это принимают, по этому поводу ведутся ожесточенные споры. Это противостояние разных идеологий, которое происходит и в обществе, и в языке.
— В 2018 году в одном из интервью вы говорили, что как раз политкорректность — самый мощный процесс, провоцирующий изменения в языке. Ее роль и сейчас осталась такой же?
— Я думаю, что поменялась, потому что часть активных с этой точки людей и СМИ уехала, и их влияние на русский язык в России стало меньше. Даже дискуссии в последнее время стали менее острыми, потому что некому дискутировать. Можно сказать, что произошло разделение русских языков, он распределился по разным площадкам, по разным сообществам.
Одна часть более консервативная — это, собственно, территория России с новыми ограничениями, новым ужесточением регулирования языка. В частности, с помощью поправок в Закон о государственном языке.
Вторую часть условно можно назвать диаспорой — не знаю, насколько она единая, но, думаю, пока можно рассматривать ее так. Она больше подвержена как раз тем изменениям, которые вызывали конфликт, сильнее ощущает на себе влияние политкорректности, в ее языке больше новаций.
Фото: Марина Молдавская / It's My City— Вы коснулись темы поправок, которые появились в Законе о государственном языке в этом феврале. Согласно им под запретом оказывается практически вся иностранная лексика — ее следует заменять русскими аналогами. Что вы об этом думаете?
— Сфера действия этого закона довольно велика, в том числе это образовательные учреждения, реклама. А здесь, я считаю, действие закона проблематично. Мы сосредоточились на обсуждении заимствований, тогда как на самом деле любое выражение, которое не соответствует нормам русского литературного языка, любая ошибка является нарушением закона. И это выглядит абсурдно, потому что все время от времени ошибаются. И если кто-то — неважно, учитель или ученик — допустит ошибку в школе, это фактически будет нарушением закона, потому что произошло в образовательном учреждении.
Для рекламы же этот закон является просто убийственным — в этой сфере очень много креатива, изобретений новых слов, а закон делает это невозможным. Поэтому было бы разумно вывести рекламу из-под действия этого закона, но пока она состоит в списке областей, где он действует.
— Вам уже доводилось сталкиваться с примерами его использования?
— Нет. Новые поправки пока не могут вступить в силу, потому что нет образцовых словарей, на которые они должны ориентироваться. Но словари, как я знаю, пишутся.
При этом мы знаем по опыту, что словари не успевают за реальной речью, слишком долго фиксируют уже пришедшую в язык лексику, поэтому сложно сказать, что будет, когда закон начнет действовать. Я думаю, он будет либо использоваться избирательно, либо бездействовать. Но если закон начнет применяться строго по букве [закона], то возникнут огромные проблемы.
Фото: Елена Елизарова / It's My City«Не можем говорить о естественном развитии языка»
— Где сейчас формируются стандарты языка? Как происходит этот процесс?
— Я думаю, сейчас мы даже не можем говорить о том, что есть какой-то единый центр формирования стандартов: последние десятилетия привели к их расшатыванию. Если в советское время образцы безусловно задавали дикторы на телевидении и радио, то сейчас телевидение смотрят далеко не все, и я бы не сказал, что оно задает очевидные стандарты: слишком много используется выражений и слов вне этих стандартов, в частности, так называемый язык вражды.
Поэтому кто-то ориентируется на телевидение и радио, кто-то — на блогеров, на модные и авторитетные площадки в интернете. Появилось множество центров, которые можно считать образцами, к которым тянутся и за которыми повторяют. И очень важно, что общего центра у нас сейчас нет, это снова возвращает нас к началу разговора — язык расползается, потому что реперные точки, ориентиры разные.
— Такое разделение может рано или поздно привести к тому, что представителям разных поколений будет совсем сложно общаться и понимать друг друга? Или общая база все равно сохранится?
— Какое-то непонимание было и есть, но сегодня молодежный сленг вышел на большую дорогу, молодые люди используют его в открытом пространстве — как в интернете, так и в разговорах со старшим поколением. В этом смысле старшее поколение тоже «образуется», по крайней мере, усваивает эту речь. И надо отдавать себе отчет, что и язык тех, кто старше, тоже существенно изменился за последние тридцать с небольшим лет. Так что катастрофического разрыва нет.
Мне гораздо большей угрозой кажется не разница в лексике, а уход людей в телефон. Кому-то, в частности мне, очень не хватает устного общения с детьми, с внуками, а они предпочитают письменное общение в телефоне. Это разрушает устную коммуникацию: люди продолжают общаться, но письменно.
Фото: Елена Елизарова / It's My City«Несогласный воспринимается как враг, как противник»
— Говоря об изменениях в языке и влияющих на него внешних событиях, хочется обратиться к «новоязу», который все чаще вспоминается в последние месяцы. Со стороны лингвиста, что такое современный новояз?
— Это поддержанное законодательством табуирование отдельных слов и тем. Власть регулирует коммуникацию, и не только публичную, даже что-то сказанное непублично может быть вынесено в общее пространство, и человек за это может быть наказан.
Это влияет не только на язык, но и на человеческую психологию, связанную с коммуникацией и речью, поэтому мы аккуратно произносим или вовсе не произносим некоторые слова.
— Можно ли сравнивать российский новояз, допустим, 2014 года и нынешний? Поменялась ли риторика, основные тезисы?
— Сегодня гораздо более жесткая ситуация контроля над языком. Я сейчас не очень помню, какого рода ограничения были тогда, даже не уверен, что это правильно называть новоязом.
Язык власти ведь не всегда новояз. Да, у власти есть какие-то свои формулировки, и власть пытается манипулировать обществом, но это не всегда новояз в классическом смысле. Новояз все-таки возникает вместе с ограничениями. Это всегда воздействие на обыденный язык и всегда какие-то политические табу.
— Кажется, что новоязу свойственно навязывание категоричных ярлыков и разделение всего на «черное» и «белое», «хорошее» и «плохое». Почему в этой языковой системе не бывает нейтральности?
— Это все-таки не языковая система, а система общества, которое раскалывается пополам. Мы видим это по голосованиям в разных странах: голосуют, скорее, за крайние точки и почти никогда за середину, даже если она, условно говоря, золотая. Люди, высказывающие разумную, но срединную точку зрения, не пользуются популярностью ни у кого.
Побеждают радикалы, неважно правые, левые или какие-то еще, но именно радикалы. И общество, соответственно, подталкивает к тому, чтобы придерживаться какой-либо крайней позиции, например, быть слишком консервативным.
Как это отражает язык? Я думаю, это развитие языка вражды: несогласный с нами воспринимается как враг, как противник, к нему очень легко применяются оскорбительные и негативные слова, и это вскоре становится чем-то обыденным. Уровень агрессии в коммуникации, даже на уровне используемых слов, за последние годы сильно вырос.
Фото: Елена Елизарова / It's My City«Как только изменилась власть, ушли очень многие слова»
— Еще в СМИ регулярно стали появляться аккуратные выражения «возгорание» вместо «пожара», «отрицательный рост» вместо «падения» и так далее.
— Это попытка регулировать взаимодействие СМИ с обществом, чтобы его не волновать. Я бы сказал, это тенденция из области манипуляций.
Действительно ли эта манипуляция помогает успокаивать общество? Не уверен, что это так, потому что через некоторое время слово «хлопок» все равно начинает восприниматься как «взрыв». Есть привыкание к слову и понимание того, что оно на самом деле обозначает. В этом случае никакого успокоения, конечно, не происходит.
Но тенденция не использовать слова, которые вызывают страх или тревогу, все равно сохраняется. Мы видим, что многие СМИ ее придерживаются. Иногда настолько неуклюже, что вызывают у читателя только усмешку. Но если это происходит постоянно, то мы в конце концов к этому привыкаем.
— По вашему мнению, подобные выражения сознательно кем-то придумываются или зарождаются сами собой?
— Я думаю, что источник у них есть, эти формулировки где-то оттачиваются. Есть некоторое сознательное речетворчество, которое становится образцом, и в рамках этого образца люди могут уже дополнительно что-то формулировать.
Собственно, так был устроен язык в советское время: были чеканные формулировки-лозунги, дальше возникало ощущение некоторого языкового духа и люди порождали новые вещи, новые высказывания, которые в каком-то смысле вписывались в этот советский контекст, «советский» язык.
Фото: Елена Елизарова / It's My City— В начале беседы мы говорили, что люди не приветствуют изменения в языке, но новые формулировки почему-то достаточно легко и незаметно вписались в нашу речь.
— Я не совсем согласен, что легко. Просто когда изменения поддержаны идеологически, они лучше входят в язык. Здесь можно привести в пример феминизм — он поддерживает феминитивы, и они, хоть и вызывают у кого-то бурное отторжение, но все-таки входят в язык, в определенной части общества воспринимаются нормально.
То же самое происходит и при властной поддержке. Новые слова и выражения становятся обыденными для СМИ, которые начинают их активно использовать. Конечно, у кого-то это вызывает отторжение, но за сопротивление есть некоторые способы наказания. Поэтому я не думаю, что изменения были легкими. Но произошли они очень быстро — это действительно так.
— Отторжение к этим словам, даже если неявное, все равно сохраняется, например, в разных шутках... А как вообще лучше реагировать на такие навязываемые языковые нормы, как с ними бороться?
— Да, юмор для нашей культуры — это действительно очень характерная реакция на давление, реакция обхода ограничений. Например, в советское время были анекдоты. Сегодня это прежде всего мемы.
Что касается борьбы, есть один простой способ, но простой он только теоретически, а практически — очень сложный. Какой? Не использовать новояз, а использовать привычный язык. Кажется, что это очень легко, но на самом деле, если существуют какие-то языковые репрессии, то мы с опаской произносим некоторые слова. Возникает внутренний цензор, который советует: это слово лучше не говорить! Постепенно ты совсем перестаешь его использовать. И противостоять таким изменениям в одиночку очень трудно.
Фото: Елена Елизарова / It's My City— Наконец, как вы считаете, «отрицательный рост», «хлопки» и прочие формулировки российского новояза — это временная история или они с нами надолго?
— Эти ограничения почти сразу же исчезнут, как только ослабнет внешняя сила. Мы можем судить об этом по тому, как легко ушел советский новояз — как только изменилась власть, ушли очень многие слова.
Если тебя ничто не ограничивает, ты говоришь так, как тебе удобно, и так, чтобы было понятно окружающим. А ограничения и появившиеся под давлением формулировки быстро забываются. Другое дело, что потом они легко вспоминаются! Но это свойство людей — быстро все забывать, а если ситуация вдруг воспроизводится, так же быстро возвращаться к когда-то знакомому.
It`s My City